Эмма ненавидела этот город – серый, бездушный, слякотный. Город, где лето длится пару недель, а все остальное время идет дождь – такой же серый и скучный, как и люди, что обитают здесь.
Она прожила в Лондоне всего несколько лет, но иногда ей казалось, что прошла вечность с тех пор, как Эрик привез ее сюда.
Эмма скучала по солнечному Майами, скучала невыносимо, до боли, до крика, до безумных истерик с разбитыми об стену бокалами, расцарапанного лица, невнятными обвинениями, которые женщина бросала в лицо мужу, – как всегда спокойному, выдержанному, никакими происшествиями из себя не выводимому.
И это вечное спокойствие, окружавшее Эрика, как серый смог, бесило еще больше.
Эмма отошла от огромного, в полстены окна, за которым не было ничего, кроме непрекращающегося дождя, и, налив себе еще один (который по счету?) бокал вина, уселась в кресло.
Как ее угораздило влюбиться в занудного, застегнутого на все пуговицы англичанина, приехавшего на международную бизнес-конференцию в Майами? А главное, что он нашел в ней – ничем не примечательной, хотя и симпатичной официантке пятизвездочного отеля? Сейчас Эмма не смогла бы ответить на оба эти вопроса, но тогда, под ярким солнцем, звездными ночами, на песчаных пляжах и в шумных ночных клубах – все казалось простым и естественным.
Они поженились через неделю после знакомства, в последний день пребывания Эрика в Майами, и улетели в Лондон – серый, мрачный город, окутанный туманами, город, где нет лета, зимы и весны, потому что здесь всегда идет дождь. Бесконечный дождь, смывающий из души и памяти картины солнечного города на берегу теплого океана.
Эмма вздохнула, допила вино. Надо отдать должное Эрику – все эти мучительно долгие годы муж вел себя безукоризненно: был внимателен и заботлив, выводил жену в театры, на выставки. Поначалу даже брал с собой на мероприятия и корпоративы. Но Эмма быстро поняла, что всё это ее не интересует: она не понимала современного искусства, не разбиралась в театральных жанрах и направлениях, а высокоинтеллектуальные модные книжные новинки нагоняли на женщину тоску – такую же беспросветную, как и этот город, и непрекращающийся серый дождь за окном.
Последнее время Эмма не принимала участия в светско-снобской жизни супруга, а если и выходила из великолепного особняка, то только в магазины за продуктами (готовить она умела и любила, и, несмотря на наличие целого штата прислуги, всегда обходилась без услуг нанятого повара, ворчавшего, что он даром получает зарплату) или на прогулки по саду – в те редкие минуты, когда кончался дождь, и на свинцово-сером небе появлялись голубые мазки, озаряемые слабыми лучами блеклого солнца.
Эмма вздрогнула, возвращаясь из путешествия по тропинкам памяти в день сегодняшний. Точнее, в ночь: пока женщина сидела в гостиной, сумрачная пустота дождливого вечера сменилась темнотой, озаряемой маленькими звездочками, смущенно заглядывавшими в окна роскошного особняка в Хэмпстеде.
Было тихо-тихо. Казалось, и дождь, и ветер решили дать Эмме короткую передышку и отправились в другие кварталы города – шелестеть облетевшей листвой в парках, перекрашивать светло-бежевые камни мостовых в излюбленный серый цвет, пугать детишек громким стуком по черепице крыш.
Обрадовавшись тишине и ясному ночному небу, Эмма накинула легкий плащ и вышла из дома: пройтись по старому саду, меж высоких лип и вязов, освещенных приглушенным светом фонарей, по аллее с фигурно подстриженным кустарником к небольшому пруду, что лежал в низине, идеально ровной формой напоминая темно-синее блюдце с зеленой каймой травы по краешку.
Что-то большое, темное, похожее на тушу выбросившегося из воды кашалота, виднелось на берегу. Эмма подошла поближе.
К мосткам (разве здесь раньше были мостки?) пришвартован галеон: поросшие водорослями обломанные борта напоминают торчащие из земли руки мертвецов в фильмах ужасов; обрывки такелажа свисают с бортов, окутывая корабль липкими нитями паутины, что последним усилием удерживает вместе трухлявые доски и ржавый крепеж, не давая галеону рассыпаться в прах.
Резко скрипнула дверца капитанской каюты, приоткрываясь.
Эмма попыталась заглянуть внутрь, но ничего не увидела. Повинуясь неясному зову, исходившему от зелено-серого, мертвого корабля, казалось, даже пахнущего так, как пахнут трупы – сладковатой мерзостью и немножко пылью, как давно не проветриваемые комнаты, - женщина поднялась на палубу. Легко крутнулся штурвал, взметнулись ввысь невидимые паруса, защелкали только что бывшие недвижными снасти и, бесшумно разрезая воду, галеон двинулся прочь от берега.
Корабль долго шел темными протоками, по обе стороны которых росли низко склонявшиеся над водой ивы, и, наконец, выскользнул на озеро, вода в котором была чернее темной ночи, а по гладкой, словно стеклянной, поверхности барабанили крупные серые капли дождя. Посреди озера возвышался чудовищный остров – остров погибших кораблей. Пока старый галеон обходил его по кругу, Эмма разглядела и маленькие катера с проваленными глазницами иллюминаторов; и моторные лодочки, протянувшие лопасти винтов к небу, словно защищаясь; и огромные китообразные, плоские баржи, покрытые ржавчиной, словно запекшейся кровью; и пароходы с черными, обгоревшими трубами и, когда-то белоснежными, а ныне пожелтевшими от времени, словно старинное подвенечное платье покойницы, палубами.
Галеон вошел в узкую щель меж военным крейсером, ощетинившимся на незваную гостью пушками, и корабликом-маяком, злобно сверкнувшим единственным глазом на Эмму. Раздался треск ломающихся досок, скрежет железа, палуба под ногами женщины качнулась и разломилась пополам.
Когда Эрик вернулся домой, Эмма уже спала. На столике возле кровати стоял недопитый бокал вина и валялись какие-то успокоительные таблетки.
Мужчина покачал головой: надо бы сказать супруге, чтобы была поосторожнее. Не дай бог, траванется ненароком. Плохая это была мысль: привезти в Лондон простушку-официантку, вынудить бедняжку сменить страну, климат, окунуться в новый, непривычный мир, подняться на вершину социальной лестницы.
Эрик понимал, какой одинокой и несчастной чувствует себя Эмма, поэтому извинял и нежелание жены выходить в свет, и ее нелюбовь к Лондону, и осознанное одиночество, которым любимая окружила себя, спрятавшись в него, как в плотный непрозрачный кокон.
Может быть, будь у них малыш…
Эрик лег в постель, обнял жену и, уже засыпая, подумал о том, что, возможно, действительно стоит поговорить с Эммой на тему «а не пора ли нам, милая, завести ребеночка?». Разумеется, разговор придется отложить до возвращения с очередного международного симпозиума. Но это случится всего через десять дней – не такой уж большой срок.
Следующая ночь позвала Эмму из дома тихим шепотом листьев на деревьях, серебром, рассыпанным по дорожке лунными лучиками, и странным поскрипыванием, доносившимся со стороны низины.
Спустившись по тропинке, женщина увидела, как все дальше и дальше от берега бесшумно отступает вода; проваливается в огромную воронку, словно в слив ванной, из которого выдернули пробку, обнажая сначала верхушки фабричных труб, потом кирпичные стены, слепые окна, и, наконец, облупившиеся фундаменты серых, белых и темно-красных полуразрушенных промышленных зданий и складов. От ржавых, поскрипывавших на ветру узорных ворот вела тропинка, сверкавшая осколками битого стекла, захрустевшего под ногами Эммы, когда женщина вошла в мертвый рабочий квартал.
Старая, еще XIX века постройки, двухэтажная фабрика вытаращилась на пришелицу подслеповатыми окошками с чудом сохранившимися разноцветными витражными стеклами – бессмысленными в своем изяществе. С покосившейся вывески склада с грохотом сорвалась ярко-розовая, неуместная в этом мрачном квартале буква S и ядовитой змеей проскользнула в темный провал входа. Где-то наверху, дрожа от возмущения, заворчали железные жалюзи, защелкали, заскрежетали, поднимаясь и снова опускаясь, все быстрее и быстрее, громче и громче, наигрывая яростный, безумный джаз, сопровождаемый ударными массивных цеховых дверей.
Тяжелые параллелепипеды домов начали сдвигаться к дорожке, похрустывая старыми костями колонн и рассыпая кирпичную крошку на волосы и плечи Эммы, уже почти бежавшей по на глазах исчезающей дорожке, в конце которой, подобно пасти чудовищного монстра, зияла разверстая плавильная печь, сверкающая, раскаленная, изрыгающая волны пламени.
Женщина попыталась было остановиться, но вырвавшийся наружу яркий протуберанец пламени подхватил ее и утащил внутрь.
- Милая, ну о чем ты?! Это просто сны, страшные сны. Может быть, тебе стоит рассказать о них своему психологу? Эмма, дорогая, только не плачь. Я совсем скоро вернусь и, даю честное слово, мы будем чаще бывать вместе. Хочешь, на неделю уедем на Карибы: там море, солнце, песчаные пляжи, пальмы – все, как ты любишь, моя теплолюбивая орхидея. Ну вот, ты уже смеешься. Не грусти, любимая, просто поверь мне: все будет хорошо!
Полукруглая дверь распахнулась: за ней виднелись истертые ступеньки, ведущие куда-то вниз, вниз, в кромешную темноту, из которой доносились всхлипы, вздохи, писки. Где-то журчала вода.
Эмма осторожно спустилась. Загорелась тусклая лампочка, висевшая на стене, следом вторая, третья: желтые неровные круги осветили серый коридор с таким низким потолком, что приходилось наклонять голову, чтобы не удариться. По бетонному полу бежал ручеек, волочил грязные лохматые водоросли, тушки дохлых крыс, размокшие старые газеты, треугольнички не нашедших адресатов писем.
Стараясь не замочить ноги и не коснуться покрытых плесенью, мерзко-зеленоватых, дурно пахнущих стен, Эмма осторожно шла, переступая из одного блекло-желтого круга в другой. Откуда-то из бокового ответвления выскочила серая крыса, сверкнула на женщину ярко-красными глазами, зашипела и исчезла в темноте.
Потолок становился все ниже и ниже, пришлось сначала опуститься на корточки, а потом ползти, уже не заботясь об испачканном и промокшем платье, поцарапанных руках и коленках. Все равно – лишь бы поскорее выбраться отсюда: к свету, к солнцу, если они еще остались в этом серо-зеленом мертвом мире.
Коридор внезапно кончился, распахнувшись крыльями-стенами в огромный зал, залитый неестественным, режуще-ярким белым светом. Из-за колонн, из боковых проходов, из грязной зеленой, заросшей лужи, в которую превратился ручей, начали выходить те, кто когда-то, много лет назад, были людьми. Одежда висела клочьями на иссохших телах; шляпы и каски едва не сваливались с лишенных кожи и мяса черепов; окостеневшие руки мертвой хваткой сжимали винтовки; на телах зияли страшные раны, в которых копошились могильные черви. Кто-то еще напоминал человека, только снявшего, по ошибке, вместо одежды, кожу; другие больше походили на древних мумий или скелеты. Были и те, кто, лишившись даже отдаленного подобия человеческого облика, превратился в серое облачко, полупрозрачную тень, гонимую легким ветром, хотя никакого ветра здесь не было и в помине.
Обитатели бункера смыкают кольцо вокруг женщины, подходят все ближе и ближе. Эмма чувствует их прерывистое дыхание (разве мертвые дышат?), слышит скрип трущихся друг об друга костей, ощущает одуряющую, тошнотворную вонь. Вот кто-то протягивает руку, проводит холодными пальцами по лицу.
Мертвых все больше, они заполняют уже весь зал, но все продолжают прибывать, теснятся, толпятся, хватают Эмму за платье, за волосы, за руки, тащат к себе, в темные провалы забвения, пустоту могил, возведенных над всеми пропавшими без вести, потерянными, не найденными, утонувшими, сгоревшими заживо, рассыпавшимися в прах и смешавшимися с землей.
От них никуда не скрыться, не спрятаться. Потому что только они реальны в этом стылом, сером городе. Все остальное – только морок, сон, который закончится с приходом ночи.
Эрик бережно прикрывает дверь палаты, выходит в коридор и, глядя прямо перед собой, направляется к лифту.
Лечащий врач с сочувствием смотрит на молодого, привлекательного, успешного мужчину, который полчаса назад готов был отдать все свои немалые сбережения, чтобы спасти жену, вернуть ее к нормальной жизни. Но врачам известно то, о чем богатые и успешные частенько забывают: деньги не всесильны.
Эрик выходит на улицу, подставляет лицо косым струям осеннего дождя (как же Эмма его не любила!) и вспоминает слова врача:
- Мы можем поддерживать ее в этом состоянии сколь угодно долго. Она – молодая и здоровая женщина, все органы функционируют нормально. Мертв только мозг. Вы можете обвинить меня в ненаучном подходе и идеализме, но поверьте: пока человек сам не захочет вернуться из того ничто, куда он ушел и где пребывает его душа – что бы под этим не подразумевалось, - никакие препараты, оборудование и профессиональные врачи не помогут.
Мужчина смотрит на сияющий огнями любимый город, на высокие башни Сити и старинные соборы, на уютные особнячки Кэмдена и аккуратные парки Шропшира, на многолюдные окраины и пустынные дворцы; и ему кажется, что такой привычный и знакомый Лондон дрожит и расплывается, уступая место другому городу – городу разрушенных домов и пустынных баров, брошенных кораблей и авто, старых фабрик и станций метро, закрытых кладбищ и оставшихся с военных времен бомбоубежищ. Город, забытый сегодняшними жителями.
Но сам он ничего не забыл и не простил. Каждую ночь, когда идет дождь или горят на черном небе звезды, он тянет серые, бесплотные щупальца в мир живых, выискивая тех, чья боль, печаль и одиночество станут лучшей пищей для пожирателя душ – прошлого.
Похожие статьи:
Рассказы → Вердикт
Рассказы → Идеальное оружие
Рассказы → Черный свет софитов-7
Рассказы → Эксперимент не состоится?
Рассказы → Белочка в моей голове
он сюда часто заходит 
