Синдром молодого Вертера, глава 6
в выпуске 2018/11/26
И как смешна нелепая игра,
Где проигрыш велик, а выигрыш –
так ничтожен!
Когда партнеры ваши – шулера,
А выход из игры уж невозможен.
|
|
А. Вертинский.
В наушниках, сладострастный Григорян пел о том, что он посмотрит на небо, нежно раздвинет руками звезды, достанет свой фаллос, и вонзит его в Млечный путь. Андрей сидел в полупустом троллейбусе и отрешенно поглядывал в запотелое, запорошенное снаружи хлопьями снега окно. Давненько он не видел в Судомле такого снега. Весь город укрылся ласковым, пушистым махровым одеялом, съевшим, выбелившим всю его слякоть и грязь, как будто матушка-природа готовила его к свадьбе. Или, к похоронам. Надели белые шапки дома, машины, люди; обомлевшие деревья превратились в гипсовые статуи самих себя, и может быть, где-нибудь посреди города, на безлюдной площади, сидел в снегу маленький мальчик с осколком зеркала в сердце, и собирал из льдинок слово «Вечность»… .
«Галимое зеркало»… – подумал Андрей. Сунул в карман наушники, достал записную книжку с миниатюрной ручкой в кожаной петельке, раскрыл ее, и во всю ширину разворота, вывел: «Фр. Петрарка: «На жизнь Лауры». (Сонет последний)». Затем, подчеркнул все несколько раз, и пьяным от троллейбусной тряски почерком, накарябал:
Моя Лаура, пламенник небес,
Ты – жирная стареющая стерва
Из тех несостоявшихся принцесс,
Что полнят свой досуг игрой на нервах.
Из всех блядей Флоренции родной
Ты – первая сего достойна званья!
И тот, кому доводишься женой,
Жалеет, что не помер в день венчанья.
Любить тебя? Да, сохрани Господь! –
Лишь призрак нежный, с именем Лауры
Мне с юных лет ласкает слух и плоть:
Ведь из такой как ты несчастной дуры
Мой дивный гений создал божество –
Как леденец из не скажу, чего.
Не помогло. Андрей спрятал книжку обратно в карман, и тут, услыхал требовательное «Боже, царя храни!» «Хельга!» - встрепенулся он, и полез за мобильником. Впрочем, это была всего лишь Куколка. Нескончаемая, перманентная Куколка. Андрей, с несколько секунд полюбовался ее фамилией на дисплее, а после нажал клавишу сброса.
На работе он не появлялся уже дня четыре. А зачем? Бессмысленно пялиться в монитор, ругаться с Куколкой, снова пялиться и снова ругаться, а потом жаловаться Елене Семеновне на забубенную жисть? Что это все, в сравнении с Вечностью? Муравей, прилипший к гусенице БелАЗа… Эти дни он, если и выбирался из дому, то только в ближайший магазин, за водкой: пил, сидя перед компьютером и вел все тот же бесконечный диалог с фотографией Хельги, сменившей «Незнакомку» на его рабочем столе.
Потом он засыпал: здесь же, в кресле, и видел цветные сны о женщине, которая была одновременно и Дорой, и Солнцем, и Хельгой, и еще кем-то, кого Андрей никогда даже и не видел. Он убивал эту многоликую деву топором, как Раскольников, а после, воскрешал, как Христос и долго, истерически мирился. Он улетал от нее, будто в детстве, под самые облака, но она догоняла его и сбрасывала наземь. Потом, принимался ее пытать, о чем-то расспрашивать, но, в конце концов, выяснялось, что пытают его, а многоликая дева в коричневой власянице братьев-миноритов, проникновенно уверяла, что женщине нужен самец и приводила в пример какую-то свою подругу, которая спит с огромным плюшевым медведем. И тогда Андрей вдруг понимал, что он и есть этот медведь, только не плюшевый, а самый, что ни на есть, настоящий: подходил к ней, брал на руки и нес куда-то, но тут она начинала брыкаться, сетовать на его грубую животную примитивность и Андрей, в недоумении опускал ее на пол. Снова делался человеком и принимался доказывать, что краеугольный камень отношений мужчины и женщины – это «ненавистелюбовь». Во сне ему почему-то очень нравилось это слово. Но она не соглашалась, уверяя, что между полами существует только взаимное отталкивание и, что, в конце концов, она не сможет родить от него двух мальчиков, коим суждено перетрахать весь Судомль, потому как он Вертер, а у вертеров – иная стезя. В ответ, Андрей начинал отрывисто хохотать, подражая роботу Вертеру из сказочки про Алису Селезневу, и просыпался с мерзким, ржавым вкусом перегара во рту.
Все начиналось сначала. Водка, диалог с фотографией, и сны, и длилось до тех пор, пока Андрей не понял, наконец: еще пара дней, и крыша у него съедет окончательно. Вдобавок, как-то вдруг обнаружилось, что, от полученного неделю назад белого конверта, не осталось ни копейки: банально, даже на сигареты. Жизнь вынуждала его немедленно что-нибудь предпринять. Хотя бы навестить маму. На это он, наконец, и отважился, не без шпилек совести в свой адрес и не без признания себя, в очередной раз, свиньей, потому что, как всякий нормальный любящий сын, вспоминал о маме, только когда ему делалось совсем хреново. Было в этом что-то атавистическое, детское, сродни боязни темноты, от которой теплая мамина постель – единственное спасение. Андрей это понимал, но других вариантов для себя отчего-то пока не видел. К тому же, побывать в родительском доме его вынуждала одна мысль, которую необходимо было срочно проверить…
- Молодой человек, у вас, что за проезд? – спросил усталый голос.
Андрей поднял глаза, и увидел дебелую тетеньку в синей куртке с эмблемой «Судомльпассажиртранса» и в красных спортивных штанах, неприятно облегающих ее тучные икры. С полминуты он соображал, чего от него хотят, а затем, переспросив: «У меня? За проезд?», принялся рыться по карманам.
- Вот. Вас устроит? – Андрей протянул ей три рубля, одиноко белевшие в пригоршне десюнчиков. Кондукторша брезгливо поковыряла пальцем в андреевой жмене и помотала головой.
- Освобождаем салон, молодой человек, – вздохнула она.
- Простите, это все, что есть, – начал оправдываться Андрей. – Я – бедный студент, я к бабушке еду за вспомоществованием, папиросочницу последнюю…
- Молодой человек! – прикрикнула тетенька.
- Ну, хорошо, хорошо. – Андрей встал, запахнулся в пальто и, подняв воротник,
угрюмо прошел к дверям. Спустившись на ступеньку, обернулся, и патетически воскликнул:
– О, женщины! Вам имя – вероломство!
- Правильно, сынок, – поддержал его какой-то дедок в адидасовской шапке. - Любовь – зла, любовь – ехидна, через любовь…
Но, что именно бывает через любовь, Андрей узнать так и не успел. Распахнулись двери. Он сошел на пустынной остановке, затеплил предпоследнюю сигарету и, напевая: «а я люблю военных, красивых, здоровенных», не спеша побрел вдоль скучных, бледных деваятиэтажек, с торцами, где мозаичные подвиги советского народа перемежались черно-жетым сюром «Билайна». Хлопья снега мягко стегали по лицу, застревали каплями воды в усах и бороде, норовили забраться в глаза.
«Да, вот о чем забыл спросить», – подумал Андрей. – «Теперь-то ты счастлива? Нет, честно признаться, я бы на твоем месте с ним счастлив не был, но я к счастью, или, к сожалению, не на твоем месте. Кстати, что для тебя вообще счастье»?
«Ты, может быть, будешь смеяться, но для меня счастье – химический процесс. Банальный химический процесс, усиленного выделения эндорфина. Это, своего рода, наркотик. То есть единственный, из всех возможных наркотиков: с него свой особый приход, и, разумеется, своя ломка. Человек, он изначально создан торчком, с этим ничего не поделаешь. Его сам господь бог на все это подсадил».
«А как же поэзия, как же весь этот высокий пафос, Ромочка с Юлинькой, Гектор с Андромахой, ежели все настолько банально»?
«Спроси любого торчка о его ощущениях от спидов и откроешь для себя такую поэзию, что Гомер будет отдыхать. А спиды, согласись, это только дешевый эрзац. Жизнь как стремление к счастью, это вечная абстиненция. Но, с другой стороны, абстиненция необходима: без нее не было бы человека как такового, не было бы цивилизации, потому что, когда тебя колбасит и плющит, ты начинаешь думать: а чего бы такого сделать, чтобы это ликвидировать».
«И тогда начинается Троянская война, или возводятся пирамиды»?
«Ну, хотя бы».
«А, по-моему, чушь. Счастье, это нечто нейтральное и постоянно пребывающее: человек сам задает ему вектор, сам окрашивает в черный, серый, или белый цвет, иначе не было бы возможно удовольствие от страдания. Это не спиды, а, скорее, трава: все зависит от того, в каком настроении ее покуришь. Это неоформленная безликая сексуальная энергия, которая способна поднять тебя до вершин или низринуть до низин, а оформляет этот хаос демиург, то бишь сам человек, сообразуясь с теми обстоятельствами, из которых складывается его жизнь. Это психологический процесс, моя радость, хотя, химии в нем тоже достаточно.
«Допустим, но. чтобы из этой твоей аморфной сексуальной энергии возникло счастье, у какого-то конкретного мужчины и какой-то конкретной женщины, конкретная пара таких состояний… или появлений должна совпасть: вставляться друг в друга, как вилка в розетку».
«Вот именно! И совпадают они, как ты думаешь»?
«Я бы сказал, почти никогда. Возможны только бесчисленные комбинации несовпадений, более, или менее приближенные к идеалу. Это и порождает ненавистелюбовь, то есть, амбивалентность, а амбивалентность порождает всю ту шизофрению, в которой изначально пребывает человечество. Может быть, это побочный эффект от съеденного Евой яблочка, не знаю. Может, до этого была вилка, и была розетка, а после возникло столько хитровы…ных разъемов и гнезд, что черт ногу сломит во всей этой бытовой электронике»!
«И что же это? Унылый секс без любви? Супружеские отношения из чувства долга? Пофигизм»?
«Ну, человек не всегда настолько индифферентен. Сексуальная энергия, в какой бы из разновидностей она ни проявлялась, все-таки, обладает огромной мощью: созидательной ли, деструктивной ли, не важно. Это та же атомная энергия».
«Значит, конфликт? Ну, разумеется! Даже больше того – война»!
«Именно! Самая бессмысленная и, в то же время, самая естественная, ибо, что может быть естественнее стремления к счастью? Война, в которой не бывает ни победителей, ни побежденных, потому что обе стороны бьются за право уничтожить самое дорогое, что у них есть. Это война, где сначала убивают врага, а потом принимаются рыдать над его трупом».
«В таком случае, мужчина сделал все, чтобы обеспечить себе, если не победу, то, во всяком случае, преимущество».
«Ты так думаешь»?
«Да, вся человеческая история это доказывает: женщина, всегда почиталась недочеловеком, который, если и наделен разумом, то уж, никак не выходящим за рамки сферы семейных отношений. Что далеко ходить? Во всех языках человек и мужчина – это синонимы».
«А не кажется ли, тебе, что это не преимущество, а, своего рода, защитный рефлекс, одно из проявлений инстинкта самосохранения, даже половой самоидентификации? Преимущество, скорее, имеете вы, а не мы: не зря же кто-то сказал, что мужчина правит миром, а женщина правит мужчиной? Вы обладаете властью, которая заключается в вашей красоте, вашем умении очаровывать. Это серьезное оружие. Мужчина, во все века только тем и занимался, что противостоял этому оружию, защищался от него, как умел. Вспомни Клеопатру: разве это не доказательство? А Ева? Что было бы, если бы Адам не повелся? Ведь, повелся-то он именно на Еву: на яблочко ему было глубоко плевать. А Юдифь? А, та же Елена Троянская? Да кто угодно»!
«А костры инквизиции? Тоже защитный рефлекс или, все-таки, форсированное контрнаступление»?
«Тоже защитный рефлекс, но обусловленный историческим реалиями: какова эпоха, таковы и методы. Во времена античности, благодаря гомосексуальной традиции, мужчине было гораздо легче считать женщину за ничто, и, как следствие, не поддаваться на провокации. Конечно, кроме Петрониев Арбитров тогда попадались и Овидии с Катуллами, но порядка вещей они не нарушали. Хотя… сослали, ведь, Овидия за его «Науку любви» в Крым. О чем-то это, да и говорит.
А потом в Иудее распяли одного сына плотника и от гомосексуальной традиции пришлось наотрез отказаться. Сходное отношение к женщине, может, в силу привычки, может, в силу греха прародительницы Евы, долгое время сохранялось. Ведьм еще не было, были только женщины, как падшие существа, спасение от которых – дело рук самих утопающих и ересиархи-мужчины. Кстати, не было и любви, окромя как к Богу. Вспомни Тристана и Изольду: если бы они не выпили по ошибке приворотного зелья вместо вина, то ничего бы и не случилось. Тристан бы благополучно довез Изольду в Корнуэльс, сдал бы ее на руки королю Марку и никакой трагедией бы не пахло.
Но вот, в один прекрасный день, все это вполне устаканившееся статус-кво резко меняется: война вступает в новую фазу. Господь его знает, отголосками чего это было: может, каких-то изощренных восточных ересей, может переосмысленного язычества… только вот в европейской ментальности где-то после первых крестовых походов начал формироваться культ Прекрасной Дамы. Появилась земная куртуазная любовь: то есть любовь как естественный феномен, а не как результат бесовского наваждения. Появились всяческие трубадуры и миннезингеры с Дантами, которые подняли падшую женщину до высот божества, то бишь предоставили ей полный карт-бланш в употреблении и злоупотреблении властью. Что же оставалось здравомыслящим мужчинам в черно-белых рясах? Только вспомнить о своей половой самоидентификации и ответить на все это безобразие охотой на ведьм.
«И лишить несчастную женщину всяких средств к сопротивлению»?
«А возможность любить и быть любимой? Этого мало? Да и потом, женщинам все-таки иногда удавалось взять реванш: одна Варфоломеевская ночь чего стоит. Сколько Катька Медичи порезала мужиков-гугенотов»?
«Мало. Да, и кто тебе сказал, что там были только мужики?»
«А кто тебе сказал, что инквизиция занималась исключительно ведьмами»?
«Чаще всего. Да, и никакой это не инстинкт самосохранения пола. Это так, трусливый выстрел из-за угла. Даже в войне существуют свои правила, а ни один из инквизиторов никогда бы не рискнул встретиться с женщиной в честном бою, один на один. Они пользовались банальным преимуществом слабого над еще более слабым.Это как-то совсем не по-мужски. Так могут поступать только жиденькие, неуверенные в себе импотенты, – самая жалкая категория мужчин, которых даже мужчинами-то назвать, язык не повернется. В этом отношении палач гораздо лучше инквизитора: ведьма, при желании могла бы влюбиться в своего палача, а почему бы и нет? Ты говорил об удовольствии от страдания? Вот тебе, пожалуйста, изощренное садо-мазо. Имеет право на существование. Палач действительно силен, действительно воин и не блюет за углом от вида крови. Он просто тупо исполняет свою работу, а не предается слюнявым грезам, тайком шевеля под рясой безвольный пенис. Он, может быть, садист, но он мужчина. А мужчины, в силу твоей же амбивалентности, делятся еще на Карандышевых и Паратовых…»
«Карандышев, это, конечно, я»?
«Ты – Вертер. Я не имею в виду кого-то конкретно: это так, в общем смысле. Ну, разумеется, Паратов – он сволочь. Он кинет, а потом еще раз кинет… но зато он силен, зато он мужчина и уже за одно это его стоит любить. Карандышев будет верен, он будет смотреть на тебя с восхищением, но от него никогда не будет колбасить».
«Возможно… кстати, не забывай, что Карандышев, все-таки, имеет право хоть раз в жизни, да крикнуть: Не доставайся же ты никому!»
«И чем он, в таком случае, отличается от инквизитора»?
«Искренностью, радость моя, искренностью…»
***
- Андрюш, похужело?
- А? – рассеянно спросил Андрей. Увидев в проеме распахнутой двери мамин силуэт, поспешно отнял руку от кнопки звонка. – Привет, мам. Извини, задумался.
- Проходи, давай, чудо, – улыбнулась мама. – Пошто опять без шапки, дитя менингита?
- Мам, ну… - замялся он.
- А почему не звонил?
- Прости, с этой работой… совсем запарился. Ну, видишь, пришел же. – Он шагнул в прихожую, повесил на вешалку пальто, разулся и прошел на кухню. Взял с холодильника мамину пачку Беломора, хрустальную пепельницу и, присев у стола, закурил.
- Как дела? – спросила мама, войдя вслед за ним.
- Все нормально, – попытался отделаться Андрей, дежурной фразой, и даже улыбнулся, желая показать, до какой степени нормально.
- Хватит врать, Андрюш, – покачала головой, мама. – Я же вижу, что что-то случилось: рассказывай, давай.
- Да, что рассказывать? – как-то не слишком весело усмехнулся он. – Недавно вот, с девушкой познакомился: предложения еще, конечно, не делал, но… а вдруг?
- Ладно, что еще? Рассказывай, рассказывай давай: сидишь, как будто обухом пришибленный. Что случилось?
- Да, мам, не обращай внимания, это так, на работе. Я же тебе рассказывал про нашу Ирину – гемор ходячий. Всех заколебет…
- Ты бы ей внушение, какое-нибудь сделал, я не знаю, политбеседу провел. Таких людей надо просто на место ставить, вот и все.
- Пробовали уже, бесполезно. Мам, и давай не будем на эту тему, ладно? И так уже… - сморщился Андрей, и провел пальцем по горлу.
- Завтракал?
- Завтракал, конечно.
- Не ври.
- Мам, ну, не вру я.
- Вот, что: бросай-ка курить, давай сейчас супу разогрею. И без возражений, - добавила она строго.
- Ладно, ладно, – вздохнул Андрей. Затушил папиросу, поглядел, как мама разжигает плиту, ставит на нее кастрюлю с супом, покрутил на столе пепельницу и смущенно, глядя в пол, проговорил: – Мам, я, вообще-то, ненадолго. У меня дела еще, кое-какие…
- Как это ненадолго? – возмутилась мама. – Блин, я тебя убью когда-нибудь, Андрей, точно: чем породил, тем и убью. Появится раз в полгода, как месяц молодой, и еще говорит, ненадолго! Видали? Кстати, как у тебя с этой девушкой, ты не дорассказал. Как, хоть, зовут-то?
- Оля.
- Молодая, красивая?
- Молодая, красивая.
- Ну, и?
- Что, ну, и?
- Как будто не знаешь, что. Тебе уже тридцать скоро. Где внуки? Я внуков хочу: сколько можно-то?
- Мам, ну опять ты… – предвидя традиционно неприятный разговор, внутренне содрогнулся Андрей.
- Ты, мне что обещал, еще с Дорофеей со своей: что у меня будет куча внуков. И где?
- Мам, успокойся, – насупился Андрей. – Я у тебя спросить хотел…
- Что, дитятко? – мама поставила перед ним дымящуюся тарелку с гороховым супом. – Кушайте, сударь. Давай, лопай, лопай.
- Мам, - Андрей взял ложку, окунул ее в суп и, опустив глаза, спросил: – Ты мне штуку не одолжишь? Жалованье что-то задерживают, голяк полный.
- Штуку? – посерьезнела мама. – Я не помню, у меня, рублей, двести, по-моему, осталось. Это тебя, конечно, не устроит?
- Не знаю, – протянул он.
Мама затеплила беломорину; присела за стол, напротив Андрея. – Слушай, – сказала она, выпустив сизоватую струйку дыма. – Если тебе денег не хватает, возвращайся к пенатам. Что ты, в самом деле, где-то там, у черта на куличках ошиваешься? Мешать я тебе не буду. Занимайся, пожалуйста, своей музыкой, води, пожалуйста, своих Витьков, Оль своих. Хоть на ушах стой! Квартира большая, разместимся, вон, пап-Санину комнату займешь: все равно, пустует.
- Да, нет, мам, все нормально, – поспешил успокоить ее Андрей. – Это так… у Куколки сейчас с заказчиками запара какая-то, ничего страшного: на следующей неделе обещали все отдать, даже с премией. Ты не волнуйся.
- Ладно, ладно. Кстати, а ты чего не ешь? Ну-ка, жри, давай! – Андрей потупился; принялся вяло, без энтузиазма хлебать суп. – Ты, ешь, вон, в той кастрюле блины еще, с мясом. А я, уж, так и быть, схожу к теть Вале: она, вроде, вчера пенсию получала. Только, чтобы все съел к моему приходу. Договорились?
Андрей кивнул. Мама опустила недокуренную папиросу в ложбинку пепельницы, пожелала Андрею приятного аппетита и, наконец, оставила его одного. Только этого он, как будто и ждал. Услыхав, как в прихожей щелкнул замок, Андрей бросил ложку и почти бегом направился в комнату деда.
Казалось, с самого детства, когда еще был жив дед, тут абсолютно ничего не изменилось. Все те же лоснящиеся от времени зеленые обои с тусклым золотым рисунком, все те же черно-белые фотографии в прямоугольных рамках, на стенах: дедушка на фоне развалин Берлина. Дедушка в орденах и без. Дедушка с бабушкой накануне войны: он, курчавый франт в элегантном полосатом пиджаке и с маленькими пижонскими усиками; она – в прическе, a’la Марлен Дитрих и в ситцевом платье в горошек. Бабушка с маленькой мамой на руках; снова дедушка, уже в парадном мундире; какие-то позабытые родственники…
Здесь стояла все та же древняя панцирная кровать с никелированными спинками и горкой подушек, положенных одна на другую, все тот же дубовый письменный стол, с зеленой, как в библиотеке, лампой, все тот же желтый шифоньер с какими-то пыльными чемоданами наверху. К нему Андрей и подошел. Ключ, как всегда был в замке, и повернулся на удивление легко. Он распахнул дверцы, вдохнул нафталиновую пыль плащей и пальто на вешалках и принялся внимательно осматривать ящики. Он помнил, это должно быть где-то здесь.
В первом ящике кроме разноцветных ниток, иголок, клубков, ленточек и кружев из бабушкиного наследства ничего не было. Во втором лежало несколько пухлых фотоальбомов, две большие настольные фотографии дедушки и бабушки с цветной ретушью, и вместительный дамский ридикюль, набитый документами. В третьем, поверх дедова парадного кителя лежала его планшетка, а под ними стопка старых патефонных пластинок. Пластинки на дне ящика лежали косо, будто там было что-то еще, и, приподняв их, Андрей действительно обнаружил там небольшой матерчатый сверток. Взял его; как вор оглянулся зачем-то по сторонам; торопливо захлопнув дверцы шифоньер, выскочил в прихожую. Пару секунд постоял, прислушиваясь, а затем, проворно запихнул сверток во внутренний карман своего пальто. Посмотрел: не топорщится ли, вздохнул, будто бы с облегчением и, не спеша, побрел обратно в кухню курить и дожидаться мамы…
- Вот, дитятко, – сказала мама, входя. – Насилу уломала. Ты же знаешь, она – баба чокнутая, по пятницам не дает: примета, говорит, плохая. На, держи, – и протянула ему две сложенные пополам пятисотки.
- Спасибо, мам, – кивнул Андрей, пряча их в карман. – Я пойду…
- Подожди, почему не съел ничего?
- Мам, ну, не хочу я, правда. Я же тебе говорил, что я завтракал. Я пойду, некогда уже, меня ждут.
- Андрей!
- Мам, извини, – он встал, и на ватных ногах, медленно побрел в прихожую.
- Звони, хотя бы.
- Мам, ну, конечно позвоню, обязательно. Завтра позвоню. – Он оделся, повернул барабанчик замка. – Ну, давай, счастливо.
- Эх, горе! – вздохнула мама и по привычке, тайком перекрестила его спину.
Только когда за ним закрылась дверь, и он спустился на пару пролетов вниз, Андрей понял, как его трясет. Он полез в пачку за последней сигаретой, не удержал, выронил ее, поднял, а потом, достав зажигалку, долго не мог прикурить. Он стоял на площадке, курил, вихляющей рукой пронося сигарету мимо губ, смотрел из окна на детскую площадку с гурьбой ребятишек, играющих в снежки, и все спрашивал себя: «Кастратов, фуфло картонное, кого ты из себя корчишь»?
Откуда-то сверху спустилась тетенька с маленькой девочкой и санками. Девочка задержалась возле него, посмотрела на Андрея, затем, на тетеньку, и звонким голоском пропищала:
- Бабушка, а дядя больной?
- Хватит, Оля, пойдем, пойдем, – строго сказала тетенька, увлекая девочку за собой.
Когда они прошли, Андрей достал из кармана матерчатый сверток и непослушными пальцами принялся его развязывать. В сером полумраке лестничной клетки блеснула вороненая сталь. Андрей поднял за рукоять ставший вдруг каким-то неимоверно тяжелым ТТ, посмотрел на него, рассеянно прочел гравированную витиеватую надпись на стволе: «Дорогому тов. майору Вирову А. Р., храброму защитнику Советской Родины, 23. II. 1945 г». И как учил его дед, вытащил обойму. Обойма была полной.
Дед рассказывал, что 23 февраля сорок пятого, когда какой-то генерал, фамилии которого, Андрей естественно не запомнил, награждал особо отличившихся в бою офицеров, на него не хватило ордена. Документы были в порядке, а ордена почему-то не оказалось. Тогда генерал достал свой пистолет, приказал сделать на нем эту гравировку, и вручил деду. А после войны, завернутый в белую промаслившуюся тряпку, он лег на дно одного из ящиков в дедовом шифоньере вместе с остальными регалиями и пролежал там до сего дня. В детстве Андрей любил играть с дедовым пистолетом: разумеется, если дед предварительно вынимал обойму. Дед нередко разбирал, собирал и чистил его при маленьком Андрее, учил целиться и нажимать на тугой спусковой крючок, как будто заранее готовя его к армии. Деду бы и в голову никогда не пришло, что его неблагодарный внук не только не будет туда стремиться, но еще и не пройдет медкомиссию и останется дома с записью «ограниченно годен» в военном билете…
- Дед, и ты меня прости… – прошептал Андрей.Подождал, пока немного не унялось сердцебиение, загнал назад, до щелчка, обойму, поставил пистолет на предохранитель, а потом сунул под ремень джинсов. Встал, убедился, что под широким бесформенным свитером ничего не заметно и, пошатываясь, побрел вниз.
***
Лифт не работал. Неся, как ликтор фасции двухсполовинойлитровку пива, Андрей, тяжело дыша, поднялся на восьмой этаж. Подойдя к обитой темно-вишневым дерматином двери, позвонил.
- Кто? – поинтересовался веселый хельгин голосок.
- Оля, это я. – позвал Андрей. Щелкнул замок. Дверь распахнулась и сияющая Хельга в желтом халате, сказала:
- Привет. На нервы мне пришел действовать?
- Привет. Почему на нервы? Так, грустно. Решил с тобой пивка попить. Оль, ты забей, пожалуйста, на все мои закидоны. Проехали.
- Ладно, заходи.
- Ты одна?
- Да, мама на работе.
Андрей прошел. Хельга закрыла дверь, понаблюдала, как он раздевается, а затем увела его в комнату. Там, он поставил на палас пиво, опустился в кресло, а Хельга убежала на кухню за бокалами.
- Ну как ты? – спросила она, когда Андрей разлил пиво и принялся, по привычке ковырять наклейку в виде каких-то пестрых цветочков на своем бокале. – Хотя, сама вижу. Бледён, как моя смерть. Бухаешь?
- Бухаю.
- Ты бы не кипишился так, Андрюшка.
- Да я и не кипишусь.Да, – он отхлебнул пива и, поискав глазами гитару, обнаружил ее у окна. – Песню новую написал. Кстати, тоже танго. Хочешь, исполню?
- Ну, давай.
Андрей взял хельгину гитару, изготовленную на каком-то непонятном ленинградском заводе, тренькнул на ней, пару раз, как всегда, возмутился:
- Какие у тебя, все-таки, дрова! Ладно. Слушай, - и запел:
Вверх –
Это декаданс.
Небу реверанс;
Я, и моя Коломбина
В желтом софите луны
Танцуем танго:
Мы опять влюблены.
Это сильней кокаина,
Это проклятье весны,
Мой бледный ангел!
Давеча сгорел;
В нем не уцелел. –
Это покончил с собою
Твой неврастеник Пьеро,
Любивший пиво
И дешевый панк-рок;
Считавший тебя женою…
О, как же все это нескро-
мно и некрасиво!
Нас не отпоет.
Слезы не прольет;
Лишь твой серебряный пудель
Будет скулить при луне
И это танго,
Словно крик о весне –
Нам утешением будет
В адском, веселом огне,
Мой бледный ангел!
- Ты это нарочно, да? – с невинной улыбкой, спросила Хельга.
- Да, как тебе сказать…– промямлил Андрей.
- Слушай, Никостратов, тебе не надоело Вертера-то из себя корчить? Ты вспомни, обещала я тебе что-нибудь? Клялась в чем-нибудь?
- Увы, нет.
- Ну дак и в чем же дело, батенька? Андрюшка, я к тебе очень хорошо отношусь как к другу, но, если ты будешь ныть, боюсь, что я не смогу… ну, поддерживать с тобой дружеских отношений. В дальнейшем. Мне смотреть на тебя жалко!
- Оль, да ною я, что ли?
- Да у тебя на это морде написано.
- Правда? – Андрей отхлебнул пива и трясущейся рукой поставил бокал обратно на пол.
- Ну просто никакой жизни: ни половой, ни общественной, – вздохнула Хельга. – Это уже закономерность какая-то: почему-то в меня все втюхиваются, а потом приходится с ними ругаться. А я не хочу. Знаешь, как это уже задолбало?
- Догадываюсь, – выдавил из себя некое подобие усмешки, Андрей. – Кстати, совсем забыл спросить: у тебя-то как дела?
- Знаешь, прекрасно, – с плохо скрываемой за улыбкой злостью, ответила Хельга.
- Как Витек? Цветет и пахнет?
- Разумеется.
- Рад, – проговорил Андрей и они надолго замолчали, напряженно, мелкими глотками цедя из бокалов пиво. Друг на друга они не смотрели. Андрей уставился в пол, а Хельга, отвернув от него голову, созерцала круженье снежинок за окном.
- Да, наконец проговорила она. – Мне надо за хлебом сходить. Сиди, пей пиво, а я сейчас вернусь. Хочешь, музыку какую-нибудь поставлю? У меня есть «Крышкин дом» Вени Дыркина.
- Не надо, – слабо откликнулся Андрей, и подумал: «Какая она красивая, какая она…» - Я уже устал от музыки.
- Мое дело – предложить, – сказала Хельга, убегая одеваться.
Андрей встал, пройдя в комнату хельгиной мамы, вышел на балкон. Закурил, присел на расстеленную, на полу, шкуру какого-то вымершего животного, пододвинул к себе банку для бычков и, закрыл глаза.
«Карандышев…» – подумал он. – «Вертер Карандышев… Либо вы, батенька, кретин, что скорее всего, либо вы четырнадцатилетний американский подросток, что уже вряд ли, либо… Вообще, обратитесь в лечебницу доктора Фрейда: там у вас извлекут из бессознательного все ваши вытесненные сексуальные комплексы и вы станете другим человеком. Другим человеком-с, барин… В жопу! В жопу всех этих Раскольниковых! Карандышевых! Вертеров! В жопу! В жопу! Все это литература! Ли-те-ра-ту-ра»!
- Ненавижу литературу! – вскричал он. – Идите вы, все на хер! Что смотрите? Ай, как интересно! Ай, молодца! Браво! Браво! – он захлопал в ладоши и захохотал, подражая роботу Вертеру: Ха! Ха! Ха! Ха!.. в жопу, господа!..
Будто в рапиде Андрей поднялся, шагнул вперед и, опершись на перила с кронштейнами для ящиков рассады, посмотрел вниз. Достал пистолет, как бы играючи, приставил к виску, а потом взял двумя пальцами за ребристую рукоять и брезгливо, будто дохлую муху, опрокинул вниз.Низко перегнувшись через балконные перила, Андрей долго разглядывал крохотное пятнышко, черневшее на девственно-белом снегу…
Похожие статьи:
Рассказы → Легенда о космонавте
Нет комментариев. Ваш будет первым!
 |
Добавить комментарий |
