Ингальф и Крысиная Голова

Он всё время облизывал сухие губы. Отпивал глоток из высокого медного бокала и доливал в опустевший бокал из графина. Графин стоял в шкафу за спиной. Этот шкаф красного дерева с затейливыми инкрустациями в виде драконов, птиц с девичьими прелестными головами, с павлиньими хвостами и хищно сжатыми когтями принадлежал ещё его отцу. Отцу его отца. Отцу того отца. Брр… Тьма веков окутывала имя того, кто его сделал. Но как бы хотелось знать, кто автор этого создания...

   Ингальф Мёрдок покосился на него. Обычный шкаф. Скруглённые углы, толстое желтоватое стекло овальных дверок, метра полтора в высоту, в ширину плеч обычного взрослого оникейца. Ножек нет, и сам шкаф точно вырезан из одного куска дерева вместе с полками, стёкла будто растут из пазов. И Ингальф никогда не слышал, чтобы они дребезжали… вот, пожалуй, и все необычности. Да… И то ли оттого, что ножек нет, и шкаф врос от древности в пол, то ли по причине хитрости его создателя, сдвинуть с места его никто не мог...

   Ингальф подошёл к окну. Короткий осенний день подходил к концу. Моросил дождь. В горах, которыми со всех сторон окружена Оникея, наверное, теперь ляжет снег. Перевал, единственный ведущий во внешний мир, скоро перекроет многометровыми заносами до весны. Город, и так не густо населённый, опустеет совсем. Вон… от богатых кованых ворот оружейника Кикколаса отъезжает последняя телега. Сытая двойка толстозадых мохноногих тяжеловесов еле трогает с места. Кикколас-старший едва взглядывает на городскую ратушу, возвышающуюся на один этаж над другими домами, и тут же отворачивается, заметив в окне молодого Мёрдока, младшего сына головы города. Сам голова прошлой осенью сгинул в горах, отправившись на охоту. Старший его сын с семьёй уехал из этих мест ещё раньше. Оставались младший, горбун и пьяница Ингальф и молодая Рулейда, мачеха. Городской Совет взял на себя управление городом, не решившись выгнать этих двоих на улицу. Дело было к зиме, да и тело отца не было найдено...

   Ингальф толкнул раму высокого стрельчатого окна и, щурясь от секущего ледяного дождя, крикнул:

   — Не ходи, Кикколас. Видишь, заволокло перевал?! Метель в горах!

   — К ночи перейду, успею ещё! — коротко ответил старик и поднял ладонь в знак прощания. — До весны, парень...

   Последние слова долетели слабо из-за налетевшего ветра. А Кикколас дёрнул нетерпеливо вожжи:

   — Нно! Пошшёл!

   Голос его раскатился эхом по пустынной улице. Старик в добротном плаще на рысьем меху, в кожаных ботах на толстой подошве размашисто шагал за телегой, повязав чёрный платок вокруг головы узлом назад на манер местных угольщиков. Лисья шапка его была зажата подмышкой. Жаль под дождь её. Хорошая лиса, чёрная, с огненным палом по брюху. Редкая. Такую можно только в этих местах сыскать. "Вот выйдем за город, ближе к горам… а там уже и снег, холодает-то как быстро, ветер с северных отрогов студёный… там шапку и надену...", — думалось Кикколасу.

   Ингальф тоскливо усмехнулся, зябко поёжился в своей волчьей, мехом вовнутрь, куртке, и отвернулся, мутными глазами уставившись на шкаф. Светло-карие, почти жёлтые, они зло сузились — графин был опять полон.

   Горбун покачнулся в раздумье на красивых длинных ногах, обтянутых толстыми шерстяными гетрами, такие вязали обычно здешние женщины из тёплой козьей шерсти. Кожаные домашние боты, меховые внутри, тёплая куртка, шерстяной домашней вязки свитер… едва согревали. Угли еле тлели в камине. Огонь лениво облизывал огромные поленья, почти не давая тепла. А рука сама тянулась к графину. И в который раз насмешливый голос, давно поселившийся внутри него от одиночества и обиды на своё уродство, ему говорил: "Смотри-ка, опять полон!".

  В первый раз попробовал его содержимое Ингальф, когда пропал отец. Прошлой осенью. Уже стоял сентябрь. Рыжие от густо разросшегося охрянника горы в те дни отливали золотом под лучами словно обезумевшего солнца. Небо пронзительно синее, такое редко бывает в здешних местах. В детстве Ингальф очень любил такие дни — можно гулять в саду с матушкой и братом.

  Но мама умерла давно от сухотки. Старший брат, Ойдо, уехал из Оникеи на равнинные земли сразу после этого. А ещё через три месяца отец привёл в дом мачеху. Рулейда была красива и умна. Вследствие этого почтительна к отцу и снисходительна к горбуну-сыну. Жили они поэтому вполне сносно, то есть, почти не замечая друг друга в большом опустевшем доме...

  К вечеру того памятного дня, когда пропал отец, ветер неожиданно сменился. Пошёл дождь. К ночи дождь сменился снегом. Как сейчас. А к утру охотники вернулись замёрзшие и злые. Проплутав по западному склону несколько часов подряд, они так и не нашли отца. Только следующим летом на обрыве был найден обрывок его куртки. Его, потому что только у него была такая — из шкуры красной рыси...

   Ингальф решительно откинул маленький кованый крючок дверцы и взялся за прохладное горло графина. Ему всегда чудилось в такие мгновения, что кто-то удовлетворенно хмыкает, глядя на него. Его внутренний голос огрызался с кем-то: "Не твоё дело, Крысиная Голова… Заткнись, Крысиная Голова… ". И тогда Ингальфу казалось, что он сходит с ума. Кто этот Крысиная Голова? Почему его собственный внутренний голос называет неизвестные ему самому имена? Ледяной холод тёк промеж лопаток в такие минуты.

   Это были редкие случаи, когда рука его ставила графин на место. Закрывала шкаф. И в скрипе закрываемой двери слышался язвительный чей-то голос:

   — О-о-о, и-и-ишь ты.

   Это "ты" звучало коротко, как выстрел, совпадало с щелчком замка, и Ингальф, мотнув раздражённо головой, быстро выходил из комнаты. Шкаф стоял в столовой у входа, возле "тёмной" стены — туда никогда не падали солнечные лучи.

   Сунув ногу в стремя, легко подбросив укороченное, но сильное тело, Мёрдок-младший взлетел в седло. Конь, его любимец Слай, нетерпеливо переступал тонкими ногами, всхрапывал и дёргал узду, просясь из полутёмной конюшни на волю.

   — Сейчас, сейчас, — потрепал его по гладкому боку Ингальф, улыбнувшись.

   "В такую погоду не стоит тебе отправляться в горы, — надоедал между тем внутренний голос, — да и к графину ты сегодня не один раз прикладывался".

   Но Ингальф лишь мрачно кривил губы. "Кому будет печаль с того, что я сдохну?" Матушка, может, всплакнула бы, отец долго искал бы, брат… брат всегда был добр к нему. Ему грех жаловаться… Но теперь лишь равнодушный взгляд Рулейды за пустым обеденным столом на другом его конце да Слай остались у него. Но, может, оно и к лучшему, если вдруг вот так — враз, на скаку..."

   Пустив лошадь галопом по пустой улице, навстречу ветру с дождем, с пролетающим уже снегом, Ингальф, припав к скакуну, чувствовал, как леденеют пальцы в перчатках, лицо обжигало крупой.

  Но думая о смерти, он кривил душой. Смерти он желал быстрой и внезапной, но страшился остаться один на один с ожиданием её. "Сверзиться в ущелье, остаться живым и подыхать, как собака… это ли не самое страшное?! Нет… — потом отвечал сам себе, — самое страшное — видеть, как умирает матушка, единственный человек на свете, который любит тебя больше себя самого, и знать, что ты ничем не можешь ей помочь...".

  "Чаще всего случается именно то, чего боишься больше всего...", — внутренний голос монотонно отвечал ему.

  Но внутренний голос — "он на то и внутренний, чтобы озвучить бродившие в тебе сомнения, мы часто называем его вторым я, совестью...", — так говорила ему всегда матушка, когда он ей жаловался на него.

  "Молчи, ты надоел мне!", — и Ингальф, подставив лицо ветру, гнал Слая вперёд.

  "Неужели ты оставишь город, ты помнишь, что говорил тебе Крысиная Голова?", — вкрадчиво продолжал голос.

  Опять! Опять он говорит, что кто-то по имени Крысиная Голова когда-то что-то ему говорил! Он ничего не помнил! Ингальф замотал головой и процедил сквозь зубы:

   — Отец был прав, я схожу с ума! — и горько усмехнулся, гримаса отвращения ко всему, что с ним происходило, исказила лицо, и хохот дикий, страшный вырвался вдруг.

   Он хохотал, как безумный, вцепившись в повод, то припадая к шее лошади, то поднимая взмыленную её на дыбы. Слай принялся кружить на месте и, наконец, остановился, как вкопанный. Снег летел стеной, косой ветер срывал последнюю листву с деревьев и гнал её по дороге к городу.

  Город лежал чёрный и притихший. Попавший сюда ночью путник не увидит приветных огней, отблеска очага в окнах. Свечи и лучины горели в Оникее плохо, чадили и быстро гасли. Дрова и уголь дымили и давали слабый, едва согревающий огонь. И с последними лучами солнца оникейцы ложились спать.

   Этих долгих зимних ночей город боялся больше всего. В воющей голодными волчьими глотками безлунной темноте, за стеной снега и ветра навсегда пропадали люди. Угольщики и оружейники, золотых дел мастера и кожевники, ткачи и портные… Они пропадали, и больше их никто не видел.

   Родственники пропавших пытались их искать, уходили в горы. Многие из них так и не вернулись.

  Поэтому с наступлением осени через перевал тянулся поток телег и людей. Поэтому с наступлением вечера закрывались ставни и запирались засовы. Зачарованный город будто вымирал до рассвета. Жизнь останавливалась здесь в ожидании весны.

   Его словно жевали, не дожевали и выплюнули. Вымокший и продрогший, злой на самого себя и на всех сразу, Ингальф плелся по тёмной улице рядом с взмыленным жеребцом.

  Копыта цокали в тишине. В кронах облетевших яблонь, груш, свистел ветер. Ветки деревьев мотались потерянно на фоне снежного неба. Лёгкие снежинки вертелись, кружились, взмывали, повинуясь неведомой небесной свирели. Чернеющие уступы гор высились громадой над городом, и казалось Ингальфу, что они наступают на город, на него.

  Вон ущелье на западном склоне уже видно… И отвесная скала, нависшая над ним...

  "Я брежу. И ты, голос, молчишь… Отчего ты теперь молчишь?"

  Но в ответ лишь шум ветра и снега. Метель заволокла всё вокруг. Клубы снежной крошки и пыли то сворачивались вдруг сугробом под ноги, то стелились позёмкой… И странные тени стали мерещиться Ингальфу. В один миг вдруг снежная кошка, выгнув спину, бросалась на него. Но на излёте рассыпалась мелким крошевом. То в двух шагах дракон взвился на дыбы, и стало видно его чешуйчатое брюхо. Морда рептилии оказалась на уровне глаз Ингальфа. А он лишь стоял, страшно испугавшись. Но и дракон завертелся волчком и потерял свои очертания.

   Конь шарахался от каждой подворотни и жался к хозяину. И тот, забыв о своём намерении дать остыть коню перед стойлом, сам не свой от ужаса, взлетел в закуржавившееся инеем седло и погнал к дому...

   — Быстрей, Слай. Быстрее, хороший мой, — шептали его замерзающие губы...

  Заведя всхрапывающего Слая в стойло, еле справившись застывшими руками с засовом конюшни, Ингальф вбежал в дом и затворил за собой дверь. Дверь дёрнулась, выгнулась вовнутрь от порыва ветра, но старинные засовы выдержали...

  Сбросив у порога мокрую куртку, Мёрдок-младший поднялся в столовую. Стянул с себя свитер, промокший ещё под дождём. Штаны. С улицы ему казалось, что в вечно холодном доме тепло. Оставшись в полотняных подштаниках, босыми ногами прошлёпал к окну. Метель бесновалась и кружилась по улице. Снег летел и летел остервенело ему в лицо, и, казалось, свирепел ещё больше оттого, что не может обрушиться на его, Ингальфа голову.

  Ингальф видел своё отражение в тёмном окне. Растерянное, встрёпанное лицо… Говорят, лицом он похож на матушку. "Если сын похож на мать, значит, будет счастлив… Глупые болтливые клуши...", и Ингальф закрыл лицо руками. Ему показалось вдруг, что всё это уже было. Было… Он медленно отнял руки от лица. И от ужаса похолодело внутри.

  Вот так же он стоял у окна. Мела метель. Только лицо его в том отражении было моложе. И сзади, как сейчас, торчала крысиная голова.

  Закричать он не мог. И пошевелиться не мог. Мог смотреть, чувствуя, как немеют от напряжения пальцы, вцепившиеся в подоконник. Голова, похожая на крысиную, была видна за его плечами смутно, как и положено отражению того, что происходило в освещённой лишь угасающим уже камином комнате.

   Но видел он в стекле вовсе не столовую. В стекле плыло зарево над Оникеей. Закат разлился над невысокой горушкой Маяковой. Светился тревожно глаз маяка. Там раньше был маяк. Да-да, маяк! Оникейцы, зажигая его, предупреждали об опасности жителей равнины. О какой опасности?..

   Ингальф никак не мог вспомнить. А люди перед его глазами отчего-то радовались. Они бежали по улицам, кричали:

   — Едут! Едут! Везут!

   Ингальф многого не мог понять, но видел, как на площадь перед ратушей оникейский тяжеловоз вытянул телегу с клеткой. Поднялась суета, люди подбрасывали шапки вверх, что-то кричали. Что-то около сотни вооруженных всадников двигались вслед за телегой.

   Толпа хлынула к клетке. Множество рук вцепилось в прутья и принялось её раскачивать. Вот клетка скрылась под кучей копошащихся тел.

   Ингальф, широко раскрыв глаза, смотрел в плавящееся нездешним закатом стекло. Крысиная голова жутким двойником виднелась сзади.

   Вот толпа отхлынула. В том, что осталось лежать на обломках клетки, едва угадывалось женское тело.

   — Кто она? — прошептал Ингальф.

   — Повелительница драконов, Ээлия Рыжеволосая. Вас всех, горбун, не хватит, чтобы ответить за её смерть, — прозвучало за спиной.

   И Ингальф вспомнил. Оникейцы предупреждали жителей равнины, когда драконы появлялись в небе.

   Отражение в окне исчезло. Метель с утроенной силой хлестнула в стекло и выбила его. Осколки полетели в лицо Ингальфу. Что-то больно хлестнуло по ногам, оплело и дёрнуло его вниз. Больно ударившись, он упал. Видел, как его тянет за собой странное существо. Не то крыса, не то дракон тащил его и говорил, говорил:

   — Тебя заждались, Мёрдок. Мёрдок Аддагалф виновен в смерти царевны, и Одейр, и Мойр, все пришли в свое время поклониться ей, а Аддагалф Подлый вероломно пленил её и единственного сына Драконидов...

   Аддагалф Подлый… Аддагальф Смелый… Аддагальф Мёрдок… Ингальф шептал разбитыми губами имя героя Оникеи, своего предка, о котором ходили легенды. Ээлия прокляла Оникею, когда умирала. С ней тогда был сын, и она умоляла пощадить его. Толпа разорвала их обоих...

   Ингальф пытался ухватиться за косяки, двери, поднимался и вновь падал, пока, наконец, от страшного удара не потемнело в глазах...

  … Солнце садится за горой Маяковой.

  Узкие злые глаза упорно смотрят в небо через колья клетки. "Распахнуть бы крылья, чтобы треснула эта людская скорлупа, взлететь… ещё раз… но сын… он не сможет, он слишком мал...".

   Женщина с копной медно-рыжих волос, босая, в рубахе, брошенной ей конником, чтобы прикрыть наготу, сидит, покачиваясь в такт ходу тяжеловоза. Мальчишка с характерным узким зрачком Драконидов сидит у её ног. Его клонит в сон, но он вздрагивает, мотает остервенело головой, и вновь немигающий взгляд сверлит спину впереди едущего всадника.

   Ингальф, покачиваясь в седле, наблюдает за пленниками. Но, услышав шум, отворачивается. Оникея уже показалась впереди.

   — Почему не зажжён маяк? — спрашивает он. — Война ещё не окончена.

   — Зажечь маяк… Приказ головы Оникеи Аддагальфа Мёрдока!

   — Зажечь маяк… Приказ головы Оникеи...

   Приказ бежит впереди сотни, достигает города, пересекает его, и факел вспыхивает на горе Маяковой.

   Толпа у ратуши волнуется, кричат приветствия. Вот первая волна людских рук подхватывает идущих впереди всадников, заставляет их спешиться, тормошит радостно.

   Но взгляд Ингальфа вновь падает на пленников. Женщина что-то ему кричит. Показывает на сына и опять что-то кричит. Ингальф знает, что она просит, но молчит.

   — Да здравствует, Аддагальф Мёрдок! Да здравствует, Аддагальф Смелый! Смерть злобным Драконидам! Смерть! Смерть!

   Ингальф наклоняет голову и поднимает ладони в знак приветствия. Он чувствует, как на него устремляются взгляды сотен людей. Его прямая, гордая фигура на прекрасном олзойском скакуне видна далеко. Но он опять встречает дикий взгляд пленницы. Народ требует выдать пленников, но что-то мешает ему, и он медлит...

   — Да здравствует, Аддагальф Смелый! Смерть оборотням!

   Мальчишка стоит, вцепившись в колья клетки, дикие глаза растерянно мечутся по толпе...

   Камни летят в него.

   — Окружить клетку, — короткие слова Аддагальфа вызывают недоумение. — Окружить клетку! — и опять короткое: — в яму — пленников… мальчишку обменяем на наших людей.

   Толпа беснуется и давит на окруживших клетку всадников. Руки цепляются за стремена, за повод, пытаясь оттянуть лошадь, добраться до телеги. Но ликование победы, радость видеть друзей и близких живыми скоро заставляет их забыть о пленниках. Слышится смех...

   Ингальф вздрогнул. Странная тишина в доме. За окном шёл снег. Легкие крупные его хлопья кружили и ложились на землю. На улице горели фонари...

   И он вдруг распрямился. С удивлением долго смотрел на своё отражение. Словно стал на голову выше. Горба за плечами не было...

   — Так не бывает, — проговорил он вслух, покачав головой.

   И ему никто не ответил.

   Подойдя к шкафу, Ингальф рассмеялся. Впервые за всё то время, что прошло со дня смерти отца. Потому что графин был пуст... 

Похожие статьи:

Рассказы → Последний полет ворона

Рассказы → Портрет (Часть 2)

Рассказы → Портрет (Часть 1)

Рассказы → Потухший костер

Рассказы → Обычное дело